Тринадцать сеймов из четырнадцати в это царствование были нейтрализованы посредством принципа либерум вето. Генрих Брюль обладал властью, сводившейся, прежде всего к раздаче пребенд, и находился под защитой магнатов, считавших выгодным играть роль поборников «республиканских вольностей», манипулируя мнением простых дворян на сеймиках, и получать в качестве королевских даров старостаты в тысячи гектаров, прибыльные латифундии, где жесточайшее угнетение крепостных обеспечивало им роскошный образ жизни.
Этот «клан гетманов» (командующих призрачным войском), Потоцкие, Огиньские, Радзивиллы, воплощал собой нравственное падение и продажность в пользу Пруссии и Франции, в то время как семья Чарторыйских, точно так же продавшаяся России, по крайней мере пыталась — но безрезультатно — ограничить произвол. Они задумали отменить либерум вето, чтобы вновь обрести законодательную власть, отсутствие которой жестоко давало о себе знать во всех сферах, но до эпохи реформ было еще далеко.
На западной границе республики Силезия, где крестьянство, хоть и онемеченное, хранило достаточно ясную память о своих польских корнях, в 1740 г. была оккупирована Пруссией, все более милитаризующейся, и отнята у Чешской короны, а в 1763 г., в конце Семилетней войны, Берлин окончательно ее аннексировал.
Эта агрессивность Гогенцоллернов почти не беспокоила благодушных сарматов, безучастно созерцавших, как исчезают последние узы, связывавшие Польшу с этой провинцией со средних веков, в данном случае религиозные узы: ведь епископство Краковское, митрополия Гнезненская и нунциатура в Варшаве были центрами, в которых католическая церковь располагала некоторыми судебными правами на этих землях.
Эти узы предполагали также определенный контроль, обеспечивающий обучение на польском языке или двуязычное и наличие необходимых книг, но коль скоро частных состояний не тронули, стоило ли беспокоиться о таких мелочах? Неспособная защищать свои границы, республика была не в состоянии помешать вторжениям, которых становилось все больше.
Если польское дворянство, исполненное пацифистского спокойствия, больше не сражалось, к нему шли сражаться соседи либо проходили через его территорию, не спрашивая разрешения:
- Россия и Австрия — для войны с Турцией с 1735 по 1739 гг.,
- Пруссия — для войны с Австрией в 1740 и в 1744—1745 гг.,
- Швеция — для войны с русскими в 1741—1743 гг.,
- а Семилетняя война, продолжавшаяся с 1756 по 1763 гг., превратила страну в настоящую «заезжую корчму».
До смерти Августа III в 1763 г., несмотря на все более ощутимую открытость высшей аристократии европейскому космополитизму и французским влияниям, утонченности стиля, одежды, стола, жилища, беседы, убранства, которой требовали все более многочисленные контакты с Западом, большинство представителей «дворянской нации» оставалось в плену своей сарматской косности, предаваясь — помимо деятельности в своих сельских поместьях — курьезным поискам псевдогражданской активности и надежных ценностей.
Церковь, как мы видели, предоставляла дворянам многочисленные должности, и их пламенная религиозность усиливала ощущение нереальности. Развелось множество юристов-самоучек, которые изобличали нездоровое общество. Неслыханного масштаба достигла тяга к судебным процессам, каждый претендовал на роль арбитра и наделял себя столь же пышными, сколь и пустыми титулами.
Дворянина мог судить только дворянский суд, судья всегда был еще и одной из сторон. Наказания накладывались до смешного легкие, особенно по обвинению в убийстве крепостного или крепостной. Зато крепостных, обвиняемых в мелких прегрешениях, карали очень сурово, и судили их всегда дворяне. Разделы имущества, наследования и завещания составляли отраду целой оравы крючкотворов, охотно изъяснявшихся на латыни своей иезуитской школы и образовавших судейское сословие, которое очень гордилось собою самим.
Заседания сеймиков, внесение в дворянские списки, иерархия функций в окружении местного магната также давали место для целой системы титулований, каждое из которых постоянно упоминалось вместе с именем и фамилией — эта мания, анахроничная уже в эпоху Просвещения, сохранилась и в XIX в., когда даже смысл этих ритуализованных функций, похоже, был утрачен напрочь (что, в частности, затрудняет перевод на западноевропейские языки литературных произведений периода романтизма, который очень умиляла эта эпоха).
Таким образом, дворянское общество все больше распадалось на три слоя с очень различным экономическим и культурным уровнем. Могущественная элита богачей, магнаты (magnateria), жила во дворцах вроде дворца Яна Клеменса Браницкого в Белостоке, претендовавшем на подражание Версалю. Те же амбиции имели дворцы Чарторыйских в Пулавах, Потоцких в Тульчине, Любомирских в Ланьцуте, Сапег в Кодне, Радзивиллов в Несвиже.
Среднее дворянство, земянство (ziemiaństwo: ziemianin — помещик), вело зажиточный образ жизни в своих прекрасных сельских усадьбах и составляло наиболее влиятельную избирательную клиентелу магнатов. Большинство этого класса, мелкое и безземельное дворянство, напротив, даже если по-прежнему играло роль группы поддержки (даром что часто было неграмотным) при голосовании на сеймиках, по образу жизни почти не отличалось от крепостных — пока не улучшится жизнь нижних классов, что всегда возможно при освобождении.
Вот почему уже в ту эпоху наметилось протестное движение, которому предстояло в дальнейшем конкретизироваться в форме прогрессивных мер по стиранию классовых граней. В некоторых имениях на восточных рубежах уже были отмечены исключения из дворянских списков.
